— А разве в Германии есть прописка?
— Можешь не сомневаться, — торжествующе сказал Кирюха. — Притом обязательная. Унбедингт.
На это мне нечего было сказать.
Как говорится: от чего плыли — к тому и приплыли.
Помню, выступал один по телевидению в горбачевские времена: «Нигде, говорит, в мире нет такого унижения граждан, как прописка, и если мы не полицейское государство — надо срочно это дело прекратить».
И вот, пожалуйста. Верь после этого.
Кирюха наслаждался моей растерянностью.
— Так что же мне делать? — спросил я.
— Немцы в таких случаях говорят: «Кайне шарфе бевегунг», — отозвался мой Вергилий. — Не надо резких движений. Поживи пока в «Рататуйчике», отсидись. В город выходить не советую. Документы здесь на улицах нет-нет да и проверяют, можно налететь. Подходят красивые в белых фуражках: «Аусвайс контролле!» И ты испёкся, ду бист эрледихьт. А то ишь, разлетелся: в гостиницу. Тоже мне Эрих Мария Ремарк.
— За постой платить надо?
— Это уж как водится. Я плачу Каролинке натурой, а с тебя она слупит тридцатник в сутки. Ну, так будешь мои деньги отдавать — или звать Махмуда?
— Мне чужого не надо, бери.
Получив свои денежки, Кирюха еще больше повеселел.
— Не тушуйся, брат, мы с тобой такие дела здесь развернем! Сам удивишься.
— Какие еще дела? Ты ж машину покупать приехал.
— Это побоку. Перебьется заказчик. Нам теперь светят другие маяки. Андере ориентирен.
— Что за ориентирен?
— Завтра, завтра, — отмахнулся Кирюха. — Сегодня гуляем. Празднуем твое прибытие в свободный мир.
Человек я малопьющий, но они меня таки напоили.
Впрочем, я и не отказывался: напиться в стельку — лучший способ заслужить доверие таких людей, как Кирюха.
Я держал в уме одно: мне отсюда надо смываться. Ради этого стоило изобразить из себя дурака.
Праздновали втроем, у меня в номере. Пили бехеровку, ельцинскую, пушкинскую, выборову, еще какую-то егерскую настойку: живая головная боль.
Было бы мудрее, разумеется, оставаться трезвым и ждать, когда Кирюха с Каролинкой свалятся под стол. Но пускай эту мудрость проявляют сами советчики.
С трезвенником эта парочка дружить бы не стала.
Вергилий мой уже с обеда был хорош, но его дама держалась стойко, как гренадер, и хлестала спиртное не закусывая.
На такую массу нужно не меньше ведра.
Притом каждые пять минут кто-то звонил в дверь, хозяйка выходила и возвращалась. Выпитое нисколько не отражалось на легкости ее походки.
Помню блюдо на столе под названием «рататуй»: ничего неприличного, просто тушеные овощи.
И — гора бананов, хозяйка ела их с невероятной быстротой, будто за себя кидала.
— Никак не могу наесться бананами, — призналась она. — У нас в ГДР отношение к бананам было особое. Почти религиозное. Как у вас в Союзе к колбасе. Кто в ГДР мог достать бананы — тот был всемогущий человек.
Помню, как Кирюха дурным голосом вопил «Нам лижут пятки языки костра, чужие сапоги натерли ноги..»., а мы с Каролиной, обнявшись, ему подпевали.
Голос у нее был высокий и чистый: пела когда-то в самодеятельности, выступала даже перед высшим руководством ГДР.
— А потом Поворот, и всё в жизни переменилось, — со вздохом говорила хозяйка. — Была стройная Карола из комсомола, Каролина из Берлина, а стала толстая мадам Рататуй.
Русским языком бывшая комсомолка владела очень даже неплохо. Это и не удивительно, если учесть, что в юности она чуть ли не каждое лето отдыхала в «Артеке».
Неправы, однако же, те, кто считает, что знание иностранного языка настраивает на симпатию к стране его носителей. Мадам Рататуй не любила ни Россию, ни россиян.
— Тоже мне победители, — с презрением говорила она. — Русские мужики даже в постели трясутся, что на них настучат. А вот девки ваши — эти да. Очень смелые. Алле зинд зи шлампен унд нуттен, все они шлюхи и бляди.
Впрочем, быть может, это в ней говорили обида и стыд за бесцельно прожитые гэдээровские годы.
Разрюмившись спьяну (какие могут быть теперь между нами секреты), я дисминуизировал хозяйку с Кирюхой, и мы до изнеможения плясали втроем на тумбочке среди банановых шкурок и рюмок.
И орали: «На-до-е-ло жить по-другому, на-до-е-ло жить по-другому, ходим мы по краю, ходим мы по краю р-ра-адному!»
Это была, должно быть, фантастическая картина: физик-теоретик, шофер-перегонщик и толстушка мадам Рататуй исполняют бандитскую пляску на фоне бастиона пепельницы с дымящейся мортирой окурка.
Для наблюдателя извне, разумеется.
Поскольку мы не могли видеть себя со стороны.
Но наблюдателей извне не имелось: мы ж благоразумно запирались на ключ.
В итоге на рассвете я обнаружил себя лежащим на полу у подножья своего нерасстеленного одра.
Естественно, в лучшем своем костюме — и, опять-таки естественно, с заметно подбитым глазом.
Из нагрудного кармана пиджака у меня наподобие носового платочка торчала банановая кожура.
О самочувствии не стану распространяться: дело житейское. Другие с перепоя долго спят, восстанавливая растраченные силы. Я же в тех редких случаях, когда со мною это происходит, просыпаюсь ни свет ни заря — от дикой головной боли и такой же дикой тоски.
Похмельный синдром.
Я долго лежал, перебирая в памяти обрывки пьяных воспоминаний.
Дисминуизация под градусом, да еще коллективная, — дело чрезвычайно рискованное. Хорошо, что всё кончилось благополучно…
Благополучно ли?