Похождения нелегала - Страница 62


К оглавлению

62

— Откуда вы знаете, что в розыске? — осведомился я.

Лизавета раскрыла рот — и зарделась: видимо, хотела что-то с ходу соврать, но не вышло.

— Я просто случайно заглянула в эту черную папку, — потупившись, призналась моя сотрудница. — Думала, это материал в номер. Лежит и лежит…

Я, собственно, ничего другого и не ожидал.

Так вот в чем причина ее маеты: сотрудница моя умирала от любопытства и не знала, что предпринять, как получить допуск к нашим с Огибахиным дальнейшим секретам.

Впрочем, любопытство я не считаю большим пороком: намного хуже унылое равнодушие к жизни.

Видя, что я не собираюсь ругаться, Лизавета вновь оживилась и осмелела.

— Виталий Витальевич, а там всё правда в этой папке? Он и правда это умеет?

— Да, умеет.

— Вы сами видели? Своими глазами?

— Можете не сомневаться.

— Да я и не сомневаюсь, я сразу поверила. Виталий Витальевич, а с кем он сейчас говорит?

— Ну, раз уж вы всё знаете, скажу открытым текстом: он звонит своей Ниночке.

— Как Ниночке? — ахнула Лизавета и надолго умолкла.

Я успел докурить сигарету, а она всё молчала и скорбно глядела в темное окно.

— Значит, эта сучка не сдохла, — со вздохом проговорила наконец Лизавета. — Живёхонька, и размера нормального. Ну, правильно: раз трубку может поднять — значит, нормального. Всё у нее получилось, и вход, и выход. У меня нет, а у нее — да. Я пробовала, пробовала — никакого эффекта. Конечно, ей всё было растолковано, всё показано, а тут — живешь, как кот Тишка, поди, дойди своим умом…

Но долго горевать Лизавета не могла: теперь она была посвящена в тайны и могла их на равных со мной обсуждать. Это было даже интереснее ее неудачных опытов над собою.

— А как вы догадались, Виталий Витальевич? — понизив голос, спросила она.

Ответить на этот вопрос, не покривив душой, я не мог.

Дело в том, что моя собственная единственная в жизни дисминуизация не прошла бесследно: прислушиваясь к себе, я чувствовал, что этот чертов волновой озноб — заразная штука. И наконец меня осенило: ведь Ниночка испытала это десятки, если не сотни раз. Наверняка она подцепила эту болезнь и научилась вызывать в себе приступы дисминуизации без участия Огибахина.

Однако Лизавете знать ход моих мыслей было не обязательно: во-первых, ее интерес к чужим делам и без того переходил границы приличия, а во-вторых — о факте собственной дисминуизации я предпочел бы забыть.

Вот почему я прибег к иному, более житейскому объяснению.

— Как догадался? Да очень просто. Мне показалось странным поведение мадам полковницы. Вы понимаете, кого я имею в виду?

Лизавета радостно закивала.

— Рассудите сами: у вас единственная дочка, и вот среди ночи она исчезает неизвестно куда, а вместо нее в ее комнате оказывается совершенно чужой человек.

— Да я бы душу из него, мерзавца, вынула! — с энтузиазмом воскликнула Лизавета.

— Не сомневаюсь. А эта, извините за выражение, мамаша нарочно запутывает самые важные вопросы: к какой подруге уехала Ниночка, на чем уехала, с кем, в какое пальто она была одета.

— Как будто знала, что никуда ее дочка из дома не выходила! — подхватила Лизавета.

— Да не как будто, а определенно знала.

— Правильно! Нинка наверняка ей рассказывала, какие штуки с ней проделывает по ночам этот негодяй.

Запальчивость, с которой было выдвинуто это, в общем-то, вполне логичное предположение, показалась мне чрезмерной, и я на правах старшего товарища счел за благо несколько остудить Лизаветин пыл.

— А вот в этом я не уверен.

— Виталий Витальевич! — возмутилась моя сотрудница. — Позвольте мне как женщине иметь свое суждение! Между мамой и дочкой всегда есть особая биологическая связь.

На щеках у Лизаветы вновь выступил горячечный румянец. Нет, девушка явно перетрудилась с попытками дисминуизации, подумал я и спорить больше не стал.

— Как бы то ни было, — сказал я вслух, — при чтении этой сцены мне сразу показалось, что всю ночную мелодраму Ниночка с мамой разыграли в четыре руки.

— А может быть, и полковник тоже был в курсе дела? — предположила Лизавета.

— Нет, — твердо возразил я, — это исключено. Полковнику нельзя было рассказывать правду — по крайней мере, в ту ночь. Во-первых, он должен был буйствовать натурально, чтобы ночной гость ничего не заподозрил, а во-вторых — ему еще предстояло заявить в милицию о пропаже дочери и сделать это так, чтобы там прониклись его бедой. Сыграть такую роль, зная, что на самом-то деле с Ниночкой ничего не случилось, смог бы лишь великий трагический актер. Эта задача полковнику не по плечу. Даже генерал армии с нею не справится.

— Да, наверно, вы правы, — задумчиво произнесла Лизавета. — Хотя возможны варианты.

— Например?

— Откуда мы знаем, что полковник бесился натурально? Это Огибахин так пишет, но он же был в панике и наверняка обмочил штаны. Потому и поверил.

— А следователь? Почему поверил следователь? Убитых горем отцов он видел наверняка не однажды. Почему же он позволил лапшу себе на уши вешать? Тоже в панике был?

— Нет, не в панике! — дерзко отвечала Лизавета. — Следователь был не в панике. Он был В КУРСЕ.

Тут-то я ее, торопыгу, и поймал.

— Нет, голубушка! Если бы следователь был в курсе дела, разве он дал бы своему клиенту убежать из СИЗО? Не с собакой бы его тогда искали, а с пылесосом.

— Да, наверно, где-то вы правы, — неохотно согласилась Ли-завета.

— Разумеется, прав. И не где-то, а именно здесь. Вопрос в другом: зачем был устроен весь этот спектакль? Чего, собственно, Ниночка добивалась?

62